— Была?!

— Убили. Из тюрьмы спаслась, а на базаре немцу чего-то нагрубила, он ее тут же, прилюдно, из пистолета и прикончил. Страшно живем, Вася, не по-людски. И когда же конец?

…Пропуск Носаковым раздобыл хромой переводчик. Он посоветовал им идти ночью, держась подальше от большака. Так, по его словам, было надежнее даже с пропуском в руках.

— Ведь какие-никакие, а наберутся у вас вещицы? Лучше уж не попадаться на глаза охране. А ты тогда у Егора Ивановича свирепо на меня поглядывал! — добавил он, обращаясь к Васе, и похлопал его по плечу.

А Вася глядел на это молодое, тоже изменившееся, потемневшее лицо. Никому не дались эти месяцы даром. Никого не миновали. На всех положили они свой отпечаток.

— Люди встретят — отворачиваются, — сказал переводчик. — Бывает, плюют вслед. Трудно…

— Не сердитесь на меня, — сказал Вася.

— Я не сержусь! Я на твоем месте глядел бы так же. Теперь — прощайте, не поминайте лихом.

— Спасибо вам. И простите…

ДОМОЙ

Как и всегда весною, Покровское казалось большим садом. Бело-розовая пена цветущей вишни недвижно стояла в воздухе.

Домна Федоровна остановилась, Вася взглянул на нее: в глазах у матери блестели слезы.

— Боюсь, — сказала она, — ноги не идут, приросли к земле.

— Пойдемте, — тихо ответил Вася.

Они шли рука об руку, шли все медленней, медленней, страшась постучать в Галину дверь. Какие вести ожидают их за этой дверью?

Вот она, Галина хата. У низкого забора стоит мальчик лет четырех и смотрит на них из-под руки.

— Толик! — окликает Домна Федоровна.

Мальчик глядит на нее удивленно и недоверчиво.

— Мама! — с криком выбегает из хаты Галя.

И обе плачут обнявшись.

Вася не верит глазам: этот вытянувшийся мальчишка — племянник Толя? Эта исхудавшая женщина — Галя? Вася помнил ее веселой, румяной, ясноглазой.

Сестра обнимает его и плачет слезами, в которых смешались и горечь разлуки, и радость встречи, и страх перед будущим, и тоска по тем, кого с ними нет.

Шагая рядом с матерью по дороге в Покровское, Вася с нетерпением думал о том, как увидит друзей — Володю Лагера, Толю Цыганенко, Толю Погребняка. Но сейчас он вдруг понял, что никого не хочет видеть. Как тогда, сразу после болезни, он будто растерял все силы и только одного хотелось ему: очутиться дома, в их старой, с детства памятной хате на той стороне села.

— Мама, — говорила Галя, — отдохните с дороги. У меня каша горячая. Дайте ваш мешок. Вася, мама, да заходите же в хату.

— Я пойду, — тихо сказал Вася, — домой пойду. А потом вернусь за мамой.

И вот он у своей хаты. Дверь не заперта. Прохладно и тихо внутри. И словно все по-прежнему: кухня, две комнатки, в той, что поменьше, печь подле двери, напротив Васин стол. Не хватает только привычной ровной стопки тетрадей и учебников. Да, фашисты уже побывали здесь: на кроватях ни одеял, ни подушек. Ни одной чашки, ни одной тарелки в шкафу. Только на стенах, как прежде, Васины рисунки. Но теперь он смотрит на них, как чужой: вот тихий пруд, заросший огромными, небывалыми цветами, чайки, лебеди… Каким стало все это!

Он подошел к окну и поглядел на пустынную, притихшую улицу. Промчался мимо на велосипеде немец. Из хаты напротив вышла старуха, боязливо огляделась и снова ушла. И вдруг Вася понял, что знакомая, привычная картина не радует его. Все пережитое жгло сердце, в ушах неотступно звучал голос девочки из Артемовска: «Не надо, не надо!» И Вася впервые понял, что есть вещи, которых не забыть, от которых не уйти, даже если уехать от них на другой конец света.

БОРЯ МЕТЕЛЕВ

— Вася! — услышал он чей-то голос и круто обернулся. Перед ним стоял высокий подросток, с очень бледным, заострившимся, почти незнакомым лицом.

— Борис? — сказал он, наконец, нетвердо.

— Васька!

— Откуда ты? Мне сказали…

— Убежал я! Убежал! Или ты никого еще не видел, что не знаешь?

Вася почти со страхом смотрел на потемневшее, осунувшееся лицо Бориса. Всего год прошел с того дня, когда они лежали в степи, мирно разговаривали, читали. Высокое небо, жужжание пчел, жаркий, недвижный воздух… И вдруг замелькало вдали Ленино голубое платье и донесся крик: «Война!»

А потом разлука. Неизвестность. Страх. Всего один год прошел! А кажется, будто прожил целую жизнь.

— Сперва Таню угнали, — слышит Вася и ловит каждое слово и старается привыкнуть к новому Бориному лицу. — Да… Угнали. Не успели мы ее спрятать. Потом меня. Этого мы уж и подавно не ждали. Лета-то мои не вышли. Прямо ночью с койки стянули. Вели под конвоем. Есть ничего не давали. Кто от голода ослабеет, тех бросали на дороге. Я решил: убегу. Нипочем не пойду в Германию! Лучше умру. Ушел… Добрался домой. Мать и то меня не сразу узнала — кожа да кости. Два месяца с постели не вставал, сил не было.

— А фашисты? Когда ты пришел обратно, они ничего?

— Меняются они. Больше двух недель ни одна часть не стоит. Только осядут — переводят, присылают других. Почему такое, не знаю. А Таня… Может, и не живая уже… писем нет.

Борис глотнул застрявший в горле ком и докончил хриплым, обрывающимся шепотом:

— Я так больше не могу! Я фашистов видеть не могу… Я сорвусь, убью кого-нибудь… Придушу. Не могу больше! Вась, неужели мы так и будем сидеть сложа руки?

— Разыскать бы партизан да уйти к ним. А здесь?.. Ну что мы здесь-то можем? Ни оружия у нас нет. Ничего. Впрочем… — Вася примолк, задумался. Он вспомнил о дяде Егоре, о хромом переводчике. Они-то могли…

— Ну что, что «впрочем»? — по старой привычке поторопил друга Борис. — Ты слышал, что по радио говорили? Делайте, чтоб земля у фашистов под ногами горела. Взрывайте мосты, дороги! Связь рвите…

— Это голыми-то руками?

— Но тогда что же — ждать, пока нас в партизанский отряд позовут?

— Не знаю. Я тоже нагляделся всего. Скриплю зубами, места себе не нахожу, а что делать — не придумаю.

— По всему видать, — продолжал Борис — что есть где-то в нашей округе партизанский отряд. Один раз целый фашистский обоз неподалеку от нас в воздух взлетел. А листовки советские, думаешь, кто по селу клеил? Не те, что с самолетов кидали, а еще другие? Партизаны их клеили! Ясное дело! Только что-то давно не видать никаких листовок. Может, куда подальше партизаны ушли? Нет, ты правильно говоришь: во что бы то ни стало надо нам разыскать партизан!

— А пока будем делать, что сможем. Вот придут ребята и потолкуем. — Вася поднялся с топчана, прислушался.

Скрипнули половицы, в дверях показалась Домна Федоровна. Устало опустив руки, стояла она на пороге родного дома, и слезы медленно текли у нее по щекам.

СНОВА ВМЕСТЕ

Борис сбегал домой проведать мать и возвратился к Носаковым. Пришли сюда еще двое Васиных товарищей — Толя Прокопенко и Володя Лагер. Володя тоже сильно изменился: прежде розовое лицо его осунулась, стало серым, яркие синие глаза поблекли и смотрели по-новому — исподлобья. Только вьющиеся волосы, кажется, стали еще светлее и гуще. Анатолий Прокопенко, как всегда, был подтянут, немногословен. С Васей поздоровался сдержанно, словно они не виделись всего несколько дней.

Раньше встречи ребят были шумными, все говорили разом, громко смеялись, и Домна Федоровна из соседней комнаты не могла разобрать, кто что говорит. Теперь в комнатке сидели те же мальчики, но было тихо.

— Сколько народу в Германию угнали… Сколько пожгли… — раздался голос Володи Лагера. — В школе — конюшня. Видел?

— А людей, когда отправляют их в Германию, знаешь, как осматривают? Как лошадей: в зубы смотрят, — сказал Толя Прокопенко.

Никто ему не ответил. Не начавшись, разговор заглох. И вдруг Вася стал рассказывать обо всем, что видел в Артемовске: о раненых бойцах за колючей проволокой, о тюрьме, о расстреле у алебастровой шахты, о девочке, которая билась в руках фашиста и кричала: «Не надо!..»